Кошки в мае - Страница 10

К оглавлению

10

Он всегда держал ядро за неочищенную часть и никогда, ни в коем случае не съедал часть, за которую держал ядро. Когда он настолько повзрослел, что стал сам колоть орехи, то никогда не сбрасывал всю скорлупу целиком, а оставлял кусок, чтобы держать ядро, не прикасаясь к нему. Ломтики хлеба и яблок он ел точно так же и всегда бросал часть, которую сжимал в лапках. Любимым его лакомством были помидоры, — возможно, потому, что первый он сам стащил из миски на кухонном столе. Их он тоже тщательно очищал, прежде чем приступить к еде. Но больше всего Блонден обожал чай. К этому выводу он пришел внезапно, как-то утром за завтраком, сидя на плече у Чарльза. И, не теряя ни секунды, оттолкнулся от шеи Чарльза и нырнул головой вперед в чашку, которую тот как раз подносил ко рту.

Чай (к счастью, почти остывший) разлетелся брызгами во все стороны — на Чарльза, на скатерть, а Блонден выбрался из чашки как из ванны, вытер мордочку о халат Чарльза, радостно уселся на спинку стула и принялся вылизываться досуха. С того момента при виде заварочного чайника он бросал любое свое занятие, и покой за столом можно было обеспечить, только налив ему полное блюдечко, а уж потом наши чашки. Один раз я забыла, а когда вернулась, наш миленький лесной сиротка, как упорно называла его бабушка, стоял на столе на задних лапках перед чайником и оптимистически всовывал язычок в носик.

К этому времени Блонден превратился во внушительную белку и вполне мог постоять за себя сам. И лишь одно обстоятельство угрожало его жизни на воле, — к несчастью, он оказался не редкой красной белкой, на что намекала его рыжая шерстка, когда мы его нашли, а вырос в великолепную серую и, значит, стал бы мишенью для первого встречного охотника.

Мы не знали, как поступить. Он был таким умилительно ручным, что нам совсем не хотелось расставаться с ним, а тот факт, что на воле он легко мог попасть под выстрел, был достаточным основанием, чтобы оставить его у себя. С другой стороны, казалось бессердечным лишать его жизни, для которой он был рожден. Если его и застрелят, он ведь заранее ничего знать не будет, а прежде поживет вовсю — налазится досыта по гнущимся под ветром деревьям, а может, найдет себе подругу и сам соорудит гнездо в дупле.

Наконец мы решили пойти на компромисс: выпустить его, но не в родном лесу, а возле фермы, где мы тогда жили, — в надежде, что будем его иногда видеть, а поскольку в округе его все знали, то и рокового выстрела он сможет избегать достаточно долгое время.

И вот в июле, выбрав ясное теплое утро, мы отнесли его в конец сада и осторожно посадили на дерево. Несколько секунд он весело обнюхивался, топорща усы от любопытства, а распушенный хвост так и трепетал от возбуждения. Затем молнией взлетел на верхние ветки, бегал по ним вверх и вниз, пока совсем не запыхался и не улегся на сук передохнуть.

Мы грустно следили за ним, ожидая, когда он переберется за ограду на высокие деревья и навсегда исчезнет из нашей жизни. Но Блонден продолжал резвиться на ветках первого в своей жизни дерева, а потом его напугала ворона, которая пролетела у него над головой, деловито взмахивая крыльями. Тут его с дерева как ветром сдуло. Он промчался через лужайку и притаился за кухонной дверью, прежде чем мы успели сообразить, что произошло. Быть дикой белкой ему не по вкусу, сообщил он нам, стуча зубами, когда мы внесли его в дом и поставили чайник на плиту. Мы ему нравимся... и чай нравится... и сидеть в кармане Чарльза, и спать в гардеробе. И, радостно поглядывая на нас над самым большим грецким орехом, какой нам удалось найти, он возвестил, что останется с нами Навсегда-Навсегда!

Глава пятая
ИСТОРИЯ БЕЛКИ

Блонден — порой мы приписывали это воздействию коньяка — идеальной белкой не был. Он швырял на ковры ореховые скорлупки и помидорные шкурки. Он был упрям и самоволен. Если, например, он прицеливался провести вечерок в кармане у Чарльза, а Чарльз этого не хотел, Блонден неизменно свирепел и угрожал укусить. Вереща от ярости, отчаянно царапаясь коготками, он утихомиривался, только когда уютно устраивался в кармане Чарльза, свесив хвост наружу, — видимо, в качестве чего-то вроде радара.

На мне он облюбовал другое местечко. Особенно он любил, чтобы я надевала свитер. Тогда он устраивался у меня за шиворотом, высунув мордочку из-за ворота. Я стряпала, я убирала дом, я шла открывать дверь, а Блонден весело озирался над краем ворота, придавая мне сходство с двухголовой гидрой. И забирался он туда, как утверждала моя бабушка, вовсе не из любви ко мне, а просто хотел быть в курсе всего происходящего.

Да, Блонден всегда старался быть в курсе всего-всего, Едва научившись лазить, он выбрал себе в спальне полку в гардеробе с носками Чарльза. На их стопке он и спал всю ночь напролет. В уюте, в тепле, в безопасности от врагов — так спокойно, что, проснувшись ночью и прислушавшись, мы различали тихий, но четкий храп, доносившийся со стороны гардероба. Однако едва занималась заря, как Блонден просыпался и входил в курс. Прыгал по кровати, совал нос в ящики, смотрел в окно на птиц, а в заключение усаживался на гардеробе, задорно осеняя голову хвостом — оттуда он мог сразу заметить, когда мы проснемся.

На этой дозорной вышке замышлялось множество проказ. Он сидел там в то утро, когда Чарльз посмотрел на свои часы и, вместо того чтобы надеть их на руку и начать одеваться, сунул под подушку и снова уснул. В то утро мы проспали и так торопились, что Чарльз забыл про часы. И вспомнил про них только за завтраком, когда мы вдруг заметили, что Блонден не несет обычного дежурства возле чайника, — но было уже поздно. Бросившись наверх, мы обнаружили, что Блонден забрался с часами под кровать и грызет их, чтобы добраться до тикалки.

10